"Персона PLUS" № 1, 2011 г.



Легендарные личности


Мина ПОЛЯНСКАЯ

Берлинская трагедия
Генрих фон Клейст

В Берлин? Да разве же поход окончен?
Г. Клейст. Принц Гомбургский

Генрих фон Клейст приехал в Берлин 14-го февраля 1810 года, чтобы провести в нем последние два года своей жизни. Из дорожного экипажа вышел невысокого роста человек с мальчишеским лицом, несколько надменным и задорным – ничто не выдавало в нем поэта и, тем более, одержимого трагическим гением. Клеменс Брентано впоследствии вспоминал: «Приземистый тридцатидвухлетний человек, круглоголовый, с быстро меняющимся настроением, детски добрый, бедный и замкнутый…». Черное поношенное пальто с бархатным воротником и черный шейный платок свидетельствовали одновременно и о бедности, и о знатности их хозяина. Помимо трости при нем была дорожная сумка, содержимое которой не представляло ценности, а вот сумка из хорошей дорогой кожи была единственной ценной вещью, оставшейся у него. Спустя два года Клейст оставит ее хозяину дома, когда уйдет, чтобы совершить самоубийство, и тот решит, что ему сделан подарок в знак особого расположения.
Направляясь пешком от почтовой станции, находившейся на Королевской улице, к своему последнему месту жительства, Клейст пересек одну из красивейших площадей Берлина Жандарменмаркт. Взор поэта скользил по зданиям, ощущая за ними лишь леденящую душу пустоту. «А каково мне будет в Берлине и суждено ли остаться в живых – покажет время!» – напишет он вскоре в новелле «Михаэль Кольхаас». Он повернул на Мауэрштрассе и направился к дому 53, где сдавались скромные меблированные комнаты. Дом оказался не примечательным, без архитектурных излишеств (до наших дней не сохранился). Спустя сто лет на его месте по проекту архитектора Георга Колбе был построен другой дом, на котором установлены были две мемориальные доски. Одна из них напоминает о том, что здесь жил Генрих фон Клейст до своей смерти 21-го ноября 1811 года, а другая представляет собой двойной барельеф, в верхней части которого изображена отдыхающая после битвы Пентесилея, героиня одноименной трагедии поэта, а в нижней – профиль самого Генриха фон Клейста.
Прежде, чем войти в дом, Клейст полюбопытствовал – обернулся. Улица оказалась однообразной, с несколькими невысокими липами, влажными от дождя – эта застывшая в своей неподвижности картина явно не соответствовала его бродяжнической тревожной натуре и подавленному душевному настрою, однако ему предстоит почти два года – до 20-го ноября 1811 года ежедневно проходить по этой унылой, безликой улице.
Клейст родился в 1777 году в старинной прусской аристократической семье во Франкфурте на Одере, пятнадцатилетним мальчиком поступил в берлинскую Французскую гимназию – престижное учебное заведение, располагавшееся по адресу Штралауэрштрассе 1/2. Однако мальчик учился в гимназии непродолжительное время. Он, рано лишившись родителей, вскоре уехал в Потсдам, где вынужден был – по обычаю предков – поступить в гвардию, на мучительную для него и ненавистную военную службу. Таким образом, Клейст с отрочества оказался не только свидетелем исторических катаклизмов, но еще и вынужденным участником войн, и это наложило трагический отпечаток на его поэтическую судьбу. В 1799 году двадцатилетний лейтенант Клейст сумел, наконец, добиться отставки. Тогда и начались его мучительные поиски места среди людей и под солнцем. Он некоторое время учился в университете Франкфурта-на-Одере и с жадностью изучал литературу, историю, математику и древние языки, но вскоре разуверился в спасительном действии наук и оставил учебу. Вся последующая недолгая жизнь Клейста – годы скитаний по разоренной войной Германии.
Если говорить о бездомности и отщепенстве, то Клейст – бесспорный предшественник всех будущих поэтов скитальцев. Клейст – сама неоседлость, блуждающий, словно души во сне, по чужим пространствам и по чужим временам, в том числе и фантастическим. Клейст – безусловно, жертва своего жестокого времени. Нашествие Наполеона привело к разорению родных гнезд, и Клейст нигде не находил себе места. Укутавшись в черное поношенное пальто, забившись в угол тряской почтовой кареты, этот бедный, бездомный барон постоянно в пути. (Мысленно я всегда его называю: «мой бедный барон».)
За два года до смерти Клейст внезапно прекратил свои путешествия и поселился в Берлине, сразу же оказавшись жертвой парадокса: еще в начале года он был объявлен умершим. Разнесся слух, что Клейст умер в пражском госпитале, где лечились офицеры, раненные в сражениях с наполеоновскими армиями. В отличие от бальзаковского полковника Шабера, героя битвы при Эйлау, Клейсту, однако, не нужно было заново удостоверять свою личность, поскольку был катастрофически беден, не женат, и никто, следовательно, не претендовал на его имущество, как это произойдет с восставшим из мертвых несчастным Шабером. Клейста слухи не пугали, более того, своих знакомых он давно предупредил о том, что намеревается в скором времени уйти из жизни, что нашел даже конкретное место недалеко от Берлина у озера Ванзее для совершения самоубийства. Еще в 1801 году он приходил на это место в сопровождении некой дамы и обещал покончить с собой, а по свидетельству писателя Фуке, 15 августа 1810 года поэт вновь пришел на берег Ванзее с ним, с Фуке, но уже с другой дамой и опять давал такие же мрачные обещания.
Одной из причин «апокалипсических» настроений Клейста явилось полное непризнание его как литератора современниками – и в особенности Гёте. Эстетика Клейста была настолько чужда и антагонистична художественной концепции Гёте, насколько мрачная экспрессия готики противоположна ясности и рассудочности античного храма. «Во мне, – признавался Гёте, – писатель этот, при чистейшей с моей стороны готовности принять в нем искреннее участие, возбуждал всегда ужас и отвращение, наподобие прекрасно созданного от природы организма, охваченного неизлечимой болезнью». Клейст, по мнению Гёте, так «варваризировал» свою героиню в драме «Пентесилея», что она могла вызвать только ужас. Охваченная неистовой страстью к Ахиллу, не сумев победить его в открытом бою, она натравила на него собак.
Тогда как Клейст считал, что именно в «Пентесилее» заключены «все печали и все блистания его души», и, посылая Гёте фрагмент трагедии, в сопроводительном письме написал, что делает это «на коленях собственного сердца» (Es ist auf den «Knien meines Herzens»). Гёте же у себя в дневнике отметил, что Клест добивается варварских эффектов – «смятения чувств» («die Verwirrung die Gefuhle»).
Увы, не лучше обстояло дело с комедией «Разбитый кувшин». Гёте принял ее к постановке на веймарской сцене, где она, абсолютно непонятая, «срежиссированная безо всякого внимания к ее характеру и стилю», провалилась, «…что ее достоинства лучшей комедии, сочиненной на немецком языке, нисколько не затрагивает». (Н. Я. Берковский. Романтизм в Германии). В наше время изображение клейстовского разбитого кувшина на стенах, занавесах – чуть ли не основной символ большинства немецких театров.
В начале десятых годов (кроме Гёте), в литературных кругах Германии определенным авторитетом обладали романтики К. Брентано, А. Шлегель, А.фон Шамиссо, Л.Тик, И. Эйхендорф, братья Гримм и многие другие. Однако лишь один писатель-романтик заметил и отметил гений Клейста – Э. Т. А. Гофман. Он писал: «Можете себе представить, насколько восхитила меня Кетхен. Лишь три пьесы произвели на меня такое глубокое впечатление – «Кетхен», «Поклонение кресту» и «Ромео и Джульетта». Они приводят меня в состояние некоего поэтического сомнамбулизма. Иногда мне кажется, что отчетливо сознаю суть романтизма в отдельных прекрасных светящихся формах». Гофман, живший тогда в Бамберге, был влюблен в свою ученицу Юлию Марк, которую обучал музыке и пению. Эта неразделенная любовь превратилась в важнейшее переживание всего его творчества. Он отожествлял Юлию с героиней драмы Клейста «Кетхен из Гейльброна». Шифры в дневнике Гофмана КТХ или Кетхен означают Юлию. Из дневника Гофмана (28 января 1811 года): «Вечером ужинал, воодушевленный великолепным пением Кетхен из Гейльброна».
Война с Наполеоном была в самом разгаре, а Берлин, тем не менее, к началу десятых годов, по выражению современника, «кишел поэтами». Клейст прибыл в прусскую столицу уже сложившимся автором. Драмы «Пентесилея», «Семейство Штоффенштейнов», «Битва Германа», «Амфитрион», «Кетхен из Гейльброна», комедия «Разбитый кувшин» – вот далеко не полный перечень того, что было им уже создано. Кроме того, этот блестящий рассказчик написал более десятка новелл, которые, по мнению Берковского, стали провозвестником европейского романа 19-го века. Литературный процесс, в котором прочно укрепится Клейст – дело будущего (кстати, недалекого, если говорить о процессе, а не о признании самого Клейста, поскольку его заслуги в этом процессе будут замечены не скоро), а сейчас Клейст – вне литературного общения, столь популярного тогда у романтиков, считавших вошедшие в моду литературные «понедельники», «среды» и «четверги» идеалом «романтического симпозиума».
Писатель Ахим фон Арним принял Клейста в основанное им «Христианско-немецкое застольное общество», носившее националистический характер. Такого рода общества были характерны для периода наполеоновской оккупации. Арним, живший неподалеку от Клейста, на той же улице, находил Генриха фон Клейста натурой странной и необычной, отмечал, что тот предпочитал чаще всего оставаться у себя дома, в постели, где он курил свою трубку. А Клейст в это время писал драму «Принц Гомбургский», а затем и новеллу «Михаэль Кольхаас» и был весьма озабочен тем, чтобы ему никто не мешал.
Он сочинял драму и новеллу в темной занавешенной комнате среди чужой мебели и чужих вещей, и ему казалось, что он воссоздает разрушенный мир. За окном рассеянный свет весеннего дня освещал все тот же вид с липами, лишенный поэтических тайн и романтики. Отложив погасшую трубку, мысленно перенесясь в Берлин 17-го века века, он писал о Кольхаасе: «…А каково мне будет в Берлине и суждено ли остаться в живых – покажет время!». Между тем, на страницах новеллы Кольхаасу недолго оставалось жить. И Клейсту в Берлине – тоже.
Клейст еще написал некую «Исповедь моей души», однако судьба рукописи не известна – она исчезла таинственно и бесследно. Сжег ли он ее по своему обыкновению, разорвал ли на мелкие клочки? Клейст был мистификатором в жизни – унес тайну исповеди с собой в могилу. Более того, он являл собой настоящий тип литературного мистификатора. Так, например, герой его последней новеллы Михаэль Кольхаас проглотил, стоя на эшафоте, записку с важной, судьбоносной информацией.
Торговец лошадьми Михаэль Кольхаас проглотил записку, оставив не только действующих лиц повести в полном неведении и недоумении, но и нас – читателей. Кольхаас был осужден судом на отсечение головы «за необдуманную поспешную попытку собственными силами добиться правды». Он должен был умереть «как нарушитель имперского мира», что было «немаловажно для всей Священной Римской империи». Этот «лошадиный барышник» требовал возвращения отнятых у него феодалом – юнкером Венцелем фон Тронка – двух лошадей, поскольку перед законом все равны – и юнкеры, и бюргеры, и мужики. Кольхаас требовал справедливости и законности с мечом в руках. Справедливость и законность в конце концов восторжествовали: перед началом казни, согласно решению суда, ему возвратили его имущество – двух сытых, откормленных лошадей. И Кольхаас, которому через минуту должны были отрубить голову, доволен решением суда, доволен тем, что закон восторжествовал. Эта ситуация парадоксального приговора была впоследствии повторена Виктором Гюго в романе «Девяносто третий год» в сцене с Лантенаком и матросом, спасшим пушку: награжденный орденом святого Людовига за отвагу, канонир был тут же расстрелян за проявленную небрежность. Н. Берковский писал: «Мятежному барышнику рубят голову, а у эшафота стоят лоснящиеся черные его жеребцы, полученные только что по суду… Справедливость оказалась не для живых, и Кольхаасу дано у Клейста вкусить от справедливости посмертно».
Однако до акта казни Клейст в новелле создает сцену, равной которой по своей парадоксальности трудно найти в мировой литературе.
Дело в том, что у Кольхааса в медальоне на груди была запечатана записка пророческого содержания: предсказание судьбы его гонителя курфюрста Саксонского. В тот период, о котором пишет Клейст, во главе могущественнейшего Саксонского курфюршества пребывал Иоганн Фридрих I (1503 – 1554). Пророчество «принесла» с того света погибшая по вине курфюрста жена Кольхааса Лисбет. Лисбет была смертельно ранена, когда пыталась добиться справедливости у властителя. Ее привезли из Дрездена без сознания, и она так и не сумела рассказать мужу о случившемся. Перед смертью к Лисбет вернулось сознание. Она взяла Библию, впервые переведенную с латыни на немецкий язык великим Лютером, и показала Кольхаасу стих: «Прости врагам твоим; делай добро тем, кто ненавидит тебя». Однако, похоже, что душа Лисбет не успокоилась библейским заветом, поскольку она в образе цыганки несколько раз являлась на этот свет, чтобы помочь своему мужу, и, вопреки завету «прости врагам своим», ничего курфюрсту не простила и даже сумела заверить его в том, что ведает его тайнами, запечатленными ею в заветной записке: «Три тайны я открою тебе: имя последнего правителя дома твоего, год, когда он лишится престола, и имя того, кто с оружием в руках твоим царством завладеет».
Вернемся к эшафоту, установленному в центре Берлина напротив Королевского дворца. В толпе зрителей находился и переодетый курфюрст. Он с нетерпением ожидал совершения казни с тем, чтобы ночью вырыть погребенное тело Кольхааса и завладеть, наконец, запиской, в которой находилась его тайна.
Однако после оглашения приговора Кольхаас «сорвал с шеи медальон, вынул из него записку, распечатал и прочитал, потом в упор посмотрел на человека в толпе с султаном из голубых и белых перьев (это и был злополучный курфюрст Саксонский. – М. П.), в чьей душе шевельнулась было надежда, скомкал ее, сунул в рот – проглотил». Вместе с тайной. Невероятный финал!
Тщетно мечется читатель по страницам новеллы в неутоленном любопытстве. Автор неумолим. Он заявляет в конце повествования: «О дальнейшем читатель может узнать из летописи города». Читайте летописи, господа читатели!
Мы же, со своей стороны, считаем возможным удовлетворить любопытство читателей и сообщить, что, согласно летописям, судьба курфюрста Саксонского Иоганна Фридриха I сложилась трагически. Последним правителем дома его оказался, увы, он сам. В 1547 году он потерпел поражение при Мюльберге, был взят в плен, брошен в тюрьму, а его престол занял Мориц Саксонский. В тюрьме он был приговорен к смертной казни, не приведенной в исполнение, и был освобожден за два года до смерти.



2

Берлин 1810 года ощущал на себе тяготы войны. После введения в 1806 году Наполеоном «континентальной блокады», то есть запрета на торговлю с Англией, сказывался дефицит товаров: вино и пиво поднялись в цене, исчез натуральный кофе, поскольку Англия была его главным поставщиком, и даже в лучших ресторанах, таких известных, как ресторан Клауса и Вебера в Тиргартене, подавался морковный кофе. «Столики Клауса и Вебера нарасхват; – писал Гофман в новелле «Кавалер Глюк», – дымится морковный кофе, щеголи закуривают сигары, завсегдатаи беседуют, спорят о войне и мире…».
Иногда Клейст прогуливался по Берлину. «…И когда я не могу уже больше находиться в тесной комнате, – писал он в одном из писем, тогда я выхожу и бегу так, как если бы шел сильный дождь. Я бегу в вечернем полумраке по грязным улицам этого города, чтобы рассеять себя и забыть свою судьбу». Город казался ему чопорным, самодовольным, в котором «не может быть места для любви». Клейст, как правило, абстрагировался от города, линии которого означали для поэта лишь условное бытие. Этот город – скорее, «заколдованное место» для похождения героев Гофмана, но не Клейста.
Однако он не обошел Берлин своим вниманием. Так, однажды на страницах «Берлинских вечерних листков», издаваемых им самим (об этом ниже) был опубликован его фельетон о некоем пьянице-солдате, любителе анисовой водки. Служил в Берлине солдат – совершенный пьяница, который после очередного наказания решил, наконец, отказаться от потребления бренди, и не потреблял его три дня. А на четвертый день нашли его пьяным и посадили под арест. Допрос солдата ошеломил судившего его офицера. Солдат объявил виновником своего «падения» берлинские колокола, обладающие огромной искушающей силой.
Солдат рассказал, что, когда он, совершенно трезвый, пересекал Люстгартен, то колокол Домского собора прозвучал-проговорил отчетливо» «Померанцы, померанцы, померанцы». А на Кенигштрассе ратушные колокола прозвенели: «Кюммель, кюммель, кюммель». Солдат старался не слушать звуков знакомых названий шнапсов и ликеров. Однако на обратном пути к Шпиттельмаркту прозвучало: «Анисхен, анисхен, анисхен». Перед таким призывом не устоял солдат, и он не помнил, что с ним было дальше. Так необычно услышал Клейст звуки церковных колоколов в городском центре – неожиданная лирическая «берлинская нота» в его творчестве.
В 1807 году Клейст написал пьесу «Разбитый кувшин», в которой первым – в масштабах мировой литературы – показал преимущества, сценичность, эффектность судебного процесса, зала суда на сцене, положив начало целому литературному направлению. Нынче, как я уже говорила, пьеса является лучшей немецкой комедией и символом комедии как таковой.
Одно из действующих лиц комедии – судья, который в начале действия судит, а в конце сам становится подсудимым. К тому же, возникает подозрение, что он связан с нечистой силой, а зовут его Адам.
Примерно в это же время некто Мюллер, по странному стечению обстоятельств тоже Адам, обратил внимание на «детски добродушного» Клейста и оказал непечатающемуся автору услугу: помог опубликовать драму «Амфитрион».
Уже давно замечено, что у истинного поэта зачастую появляется свой собственный «черный человек». Эта «добрая традиция» – одно из свойств немецкого романтизма. Гений по определению беззащитен и доверчив и, стало быть, его талант, способность творить можно использовать для всевозможных целей.
Адам Мюллер совместно с Клейстом в 1808 году в Дрездене начал издавать политический журнал «Фобус», который очень скоро обанкротился. Вернее, обанкротились Клейст и его сестра Ульрика, что же касается Адама Мюллера, то он остался финансово неуязвим. Более того, благодаря публикации на страницах журнала своих лекций, он поднял свой престиж и издал в Берлине книгу «Искусство управления государством». После чего Мюллер посчитал себя достойным профессорского места в университете, однако Вильгельм Гумбольдт, один из основателей Берлинского университета (он так же исполнял обязанности директора департамента исповеданий и просвещения при прусском министерстве внутренних дел) отклонил его кандидатуру. Но доверчивый Клейст по-прежнему восхищался эрудицией Мюллера в области политики, эстетики и литературы. Поэтому, не оправившись еще от банкротства «Фобуса», он вновь объединился с Мюллером для создания в Берлине ежедневной антифранцузской газеты «Берлинские вечерние листки» («Berliner Abendblatter» – по адресу Нinter der Katholischen Kirche в доме № 3).
Издателем газеты стал Юлиус Эдуард Хитциг, один из Серапионовых братьев, собиравшихся в доме у Гофмана, друг многих берлинских литераторов, в том числе Шамиссо и Гофмана. В декабре 1810 года редакция переехала из тесного бюро Хитцига в помещение библиотеки Краловски, располагавшейся на Егерштрассе 25, затем, со второго марта и вплоть до своего последнего дня существования – 30 марта 1811 года она находилась на Лейпцигерштрассе 36.
Надо сказать, что Клейст оказался прекрасным организатором издательского дела. Берлинские вечерние листки», – первая вечерняя газета, издававшаяся в Берлине без перебоев, ежедневно в 5 часов вечера кроме субботы, требовала много времени и сил. Клейст был изобретателен, инициативен и, кроме того, он оказался прекрасным публицистом. Его военные фельетоны (анекдоты, как их называют в Германии) – единственные в своем роде произведения в этом жанре. В газете печатались захватывающиеся криминальные новости, которые Клейст умудрялся получать напрямую из полиции.
На страницах газеты была напечатана одна из последних новелл Клейста «Нищенка из Локарно», там же появилось его эссе о театре марионеток. Фельетоны Клейста, изданные в «Берлинских листках», остаются и по сегодняшний день образцом немецкой журналистики. Однако дела газеты, несмотря на успех у читателей, продвигались плохо, к тому же, Клейст был недипломатичен: на страницах собственного издания он вступил в конфликт с директором Немецкого национального театра, из-за чего немедленно последовали репрессии. Что же касается Мюллера, то он нисколько не заботился о сохранении газеты. Этот ученый, обозленный тем, что не нашел места на государственном поприще, использовал «Берлинские листки» лишь для сведения личных счетов с правительством.
А когда газета, как и следовало ожидать, обанкротилась, Адам Мюллер уехал из Берлина. И Клейст остался один и, разумеется, опять в долгах. «Этому человеку, – писал Берковский, – задыхавшемуся от замыслов литературных и политических, кипевшему ими, нечего было делать...». Публиковаться ему было негде, его пьесы не ставились, он оказался в полной изоляции.
Последняя новелла Клейста «Михаэль Кольхаас» посвящена проблеме индивидуального террора, той самой, которой впоследствии посвятил большую часть своего творчества Федор Достоевский.
В новелле великий немецкий реформатор церкви доктор Мартин Лютер – тот самый исторический Лютер (1483 – 1546) – осудил разбойника Кольхааса, возомнившего, что ему «вручен меч правосудия и справедливости». Лютер осудил его как преступника перед обществом. В Саксонии лютеранство было введено в 1525 году, а в Бранденбурге гораздо позднее, при Иохиме I. Кольхаас в числе первых принял лютеранство и, благоговея перед Лютером, отправился к нему на исповедь в надежде найти утешение и прощение. Он пытался оправдаться перед Лютером в своем желании отомстить, утверждая, что ведь и «Господь тоже простил не всем врагам своим».
Однако Лютер не принял исповеди у человека, который «на основании собственных правовых домыслов» огнем и мечом карает общество. «Независимая позиция в государстве, которую занял этот человек, его возмущала», – поясняет Клейст. Лютер считал, что Кольхаас таким образом «алчет вкусить тела Господнего». Кольхаас ушел от священника без исповеди и приобщения его благодати священного таинства.
Спустя 60 лет в России Фёдор Достоевский написал последнюю главу романа «Бесы», в которой, как известно, именно террористы именуются бесами. Эта глава, долгое время запрещенная цензурой – как царской, так и советской – называется «У Тихона».
К архиерею Тихону в Спасо-Ефимьевский Богородский монастырь явился не террорист, каковых много в этом великом романе, но человек, совершивший другого рода преступление. Ставрогин изнасиловал девочку и толкнул ее на самоубийство. Достоевский напоминает читателю евангельское изречение: «...ведь сказано в Книге: «Если соблазните единого от малых сих..., <…> по Евангелию большего преступления нет, и не может быть». Надо сказать, что Ставрогин приготовил исповедь загодя и написал ее на хорошей заграничной бумаге. Он задумал покаяться невероятным и, к тому же, эффектным способом. Он намеревался опубликовать свои «листки» о совершенном им преступлении. Зачем? Чтобы весь грешный мир узнал о его грехе и ужаснулся.
Невообразимая реминисценция, если оглянуться на Клейста. И как тут не вспомнить Эмерсона, сказавшего: «Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути, они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора».
Достоевский, словно эхо, откликается на Клейста, откликается параллелями и антитезами, рассматривает те же проблемы терроризма, самосуда, агрессии, бессмысленного бунта, грехопадения, спасения души и, судя по всему, так же, как и Клейст, осуждает нетерпимость Лютера, не принявшего исповеди, ибо всякий человек должен получить шанс на спасение. Русский писатель явно противопоставляет Лютеру терпимость православного старца Тихона. (Как известно, противопоставление православия лютеранству и в особенности католицизму типично для творчества Достоевского.)
Дело в том, что возможность неприятия исповеди в романе Достоевского полностью исключается, и это несмотря на то, что преступление Ставрогина по своей изощренности, жестокости и низости трудно с чем либо сопоставить. Тем не менее, Тихон, прочитав «листки» Ставрогина, не потерял самообладания – он проговорил: «…Христос… простит за намерение и страдание ваше великое…». Между Ставрогиным и Тихоном состоялся даже и такой диалог:
«– Довольно, – оборвал Ставрогин, – ...Знаете, я вас очень люблю.
– И я вас, – отозвался вполголоса Тихон».
Итак, Тихон простит всего лишь за намерение всенародной исповеди.
У Клейста Кольхаас, сказочный «благородный разбойник», получивший отказ в исповеди, сказал Лютеру:
«Итак, достопочтенный господин и учитель, мне видно нечего ждать благодеяния, о котором я просил вас, и душе моей не суждено примирения?»
«Со Спасителем – нет», – ответил за Спасителя Лютер.
Клейст зафиксировал этот страшный для Кольхааса миг. Он, получивший столь беспощадный ответ, «...вытирая слезы, поднялся с колен». «Кольхаас, – продолжает Клейст, – с болезненно исказившимся лицом, прижав обе руки к груди (курсив мой – М. П.), последовал за слугой, светившим, покуда он спускался с лестницы, и вышел из лютерова дома».
Что же касается православного старца Тихона, то он не только терпелив, но и прозорлив – он заведомо знает, что Ставрогин в конце концов откажется от всемирной исповеди.

«– Некрасивость убьет, – прошептал Тихон, опустив глаза.
– Что-с, некрасивость? чего некрасивость?
– Преступления. Есть преступления поистине некрасивые... есть преступления стыдные, позорные, мимо всякого ужаса, так сказать, даже слишком неизящные».

По мнению Тихона, в исповеди (об изнасиловании ребенка) таится, опасность не столько людской ненависти, сколько всеобщего издевательского смеха, что для Ставрогина совершенно непереносимо. Кроме того, Тихон знает, что Ставрогин собирается совершить еще одно преступление, а именно – грех самоубийства:
«– Я вижу... Я вижу, как наяву, – воскликнул Тихон проницающим душу голосом и с выражением сильнейшей горести, – что никогда вы, бедный, погибший юноша, не стояли так близко к самому ужасному преступлению, как сию минуту!
– Проклятый психолог! – воскликнул он (Ставрогин – М. П.) вдруг в бешенстве и, не оглядываясь, вышел из кельи».



3

16 октября 1810 года в «Берлинских вечерних листках» было опубликовано объявление о состоявшихся крестинах дочери Адама Мюллера, перечислялись присутствовавшие гости, среди которых были названы Генрих фон Клейст, а также некая Генриетта Фогель. Так волею судьбы вошла в историю литературы госпожа Фогель как возлюбленная великого поэта в последний год его жизни и соучастница самоубийства. Так случилось, что любовь, вопреки мнению о ее жизнеутверждающей силе, явилась символом смерти.
Генриетта Фогель (София Адольфина Фогель, урожденная Кебер) оказалась замужней женщиной и ко времени их знакомства была безнадежно больна. Клейст полюбил женщину, как ему казалось, близкую ему по духу, но обреченную на смерть. Очень может быть, что как раз последнее и явилось причиной первого. Иной раз жизненные обстоятельства складываются настолько трагически, что возникает нестерпимое желание освободить себя, как сказал Леконт де Лиль, «от времени, пространства и числа», то есть, если перевести эти слова с языка картезианского рационализма, – от оболочки протяженной материи. Разумеется, в надежде обрести покой, и, что гораздо важнее – свободу.
По крайней мере, своему любимому герою Кольхаасу Клейст попытался в последний момент обеспечить и то, и другое. Автор сообщил нам, что Михаэль Кольхаас получил перед казнью «большое удовлетворение», так как все же явился к нему посланец от доктора Лютера богослов Якоб Фрейзингер с письмом от Лютера – «собственноручным и, без сомнения, весьма примечательным». Якоб Фрейзингер «в присутствии двух бранденбургских деканов причастил его святых тайн». Более того, этот почтеннейший богослов сопровождал Кольхааса к месту казни и находился там с ним «до последней минуты».
20 ноября 1811 года Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель сняли у озера Ванзее две комнаты в доме 4 по Кенигштрассе в гостинице «Zum Neuen Krug». Они заказали ужин, отнесли его в комнаты, где большую часть ночи провели за сочинением прощальных писем. Можно себе представить их склоненные романтические головы, сосредоточенные на письмах. Генриетта в прощальном письме просила мужа Фридриха Людвига Фогеля войти в ее положение и в положение ее возлюбленного, который не может расстаться с нею и после смерти. Луис должен уважать «чувство их святой любви», а также заботиться об их девятилетней дочери, «любимом дорогом ребенке». Генрих прощался с единственным близким ему родным человеком – с сестрой Ульрикой – и сообщал ей, что ему нечего больше в этом мире делать – «das mir auf Erden nichts zu tun war».
В действиях двух договорившихся между собой людей наблюдалась редкая последовательность и согласованность – никто из них, кажется, не усомнился, не дрогнул. Впрочем, ведь никто и не слышал, о чем они говорили. Место действия было избрано ими красивое (по свидетельству хозяина гостиницы Штимминга они восхищались им): это была зеленая поляна в цветах на берегу озера. Романтик избрал место гибели, строго следуя канону исповедуемого им принципа – это был один из самых живописных уголков в окрестности Берлина, казалось бы, повторяющий знаменитые меланхолические пейзажи Клода Лорена.
Примечательно, что на место самоубийства они принесли с собой кофе и завтрак. Какое-то время они даже развлекались, бросая камешки в воду.
Эта сцена напоминает заключительный акт драмы, постановка которой возможна лишь один раз. Возможно, в сознании Клейста нарушились границы между жизнью и искусством. Казалось, автор заранее сочинил эффектный сценарий, в котором на сей раз сам оказался главным действующим лицом – «зрительно-биографической эмблемой», согласно выражению Пастернака, романтической легенды. Впоследствии Марина Цветаева также стала жертвой самообмана, когда исчез необходимый «зазор» между идеальным и реальным, повседневным и надвременным. Цветаева в одном из писем 1925 года признавалась: «Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, то есть приобретать смысл и вес, – только преображенная, то есть в искусстве».
В одном из последних писем своей кузине (Марии фон Клейст, 10 ноября 1811 года) Клейст так объяснил свое состояние: «Клянусь тебе, я не могу больше жить; моя душа так изранена, что – я бы сказал так – когда я высовываю свой нос из окна, то мне больно от дневного света».
21 ноября 1811 года, в самый разгар войны с Наполеоном, произошло событие, которое, согласно выражению Льва Толстого, можно было бы «огненными буквами записать на страницах истории». У озера Ванзее в одном из предместий, где летом охотно развлекались берлинцы, покончил с собой великий немецкий поэт Генрих фон Клейст. Перед этим он застрелил свою возлюбленную Генриетту Фогель – по ее просьбе.
Позже, когда, наконец, пришло признание Клейста, ученые со склонностью к психиатрии усматривали в его поступке психическую неуравновешенность, как это было в случае с Гоголем, действия которого в последние его дни (после сожжения второго тома «Мертвых душ») также можно было бы трактовать как самоубийство. Напомним, что разуверившись в своем таланте, он ночью сжег рукопись – свое любимое детище. Он на следующее утро после сожжения говорил, что его бес попутал. Впрочем, можно ли верить раскаяниям Гоголя? Вот что он сказал о «Выбранных местах из переписки с друзьями» Тургеневу: «Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзьями». Я бы сжег ее». После акта сожжения Гоголь категорически отказался от еды, отвернувшись к стене на своей узкой кровати. «Крайнее физическое истощение, – писал Набоков, – в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) – вызвало острейшую анемию мозга», и Гоголь добровольно умер от голода.
Клейст, как, вероятно, многие его предшественники и последователи на литературном Олимпе, был драматичен до самых основ своей натуры не только в контактах с миром реальным, но и в авторских отношениях с художественным микрокосмом собственных произведений. Он читал и перечитывал свою трагедию «Роберт Гискар», восхищался и ненавидел ее, а потом покарал огнем. Да, в минуту отчаяния и очередного недоверия к себе он сжег свою драму, над которой, по его собственным же словам, работал «500 дней подряд и большинство ночей». Он тогда сокрушенно воскликнул: «Это ад дает мне половинные таланты. Небо дарует человеку целый талант или ничего».
Из письма Гофмана Эдуарду Хитцигу (28 апреля 1812 года): «Вновь возвращаюсь к неподражаемому Клейсту, чтобы просить Вас сообщить что-нибудь о его героической смерти. В газетах глупая болтовня людей, укрывшихся от стрел гения Клейста в ничтожную ореховую скорлупу, которую они мнят себе дворцом о семи башнях». Гофман пытался защитить поэта от мещанских злобных сплетен филистеров. «Это входит в состав так называемого хорошего воспитания, – возмущался он, – и всякий уверен, что он может обо всем этом болтать, и проникать в глубочайший тайник поэта и художника и мерить его на свой аршин. Но можно ли найти художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своею ровнею?»
Клейст посчитал нужным сообщить читателю в конце новеллы «Михаэль Кольхаас», что его герой был похоронен с соблюдением ритуала христианской церкви: «Тело его под неумолчный плач народа было положено в гроб, ...носильщики подняли его, чтобы отнести на кладбище в предместье и там как подобает предать земле...».
Генрих фон Клейст и Генриетта Фогель были похоронены на месте убийства и самоубийства 22 ноября в 10 часов вечера. Погребение поэта проходило без соблюдения церковного ритуала, как это и полагалось в случае самоубийства, в полной тишине и темноте, в присутствии трех свидетелей: военного советника, врача и полицейского. Райнер Мария Рильке искал затерявшуюся могилу Клейста и с большим трудом нашел ее. Он написал в записной книжке следующие слова, которые предлагаю в своей интерпретации на русском языке: «Мы – не ясновидящие и не слепые, все мы – ищущие, ты это знаешь. Быть может, ты нетерпеливый таинственный Клейст, найдешь». По всей вероятности, Рильке обращался к Клейсту с вопросами (риторическими) не только о тайнах жизни и смерти, которых нам, живущим, не разгадать, но и о тайнах творчества, о тайне (и правде) самого Клейста с его неведомыми фантастическими счетами в искусстве. Не являлось ли у Клейста гротескное уподобление реальности театральному представлению прямым указанием на существование иного, закулисного действа по ту сторону сценических подмостков, куда уже «всякому» вслед за автором не пройти? Развязка. Гремят выстрелы, дымятся стволы, и вот «поэт роняет пистолет». Занавес.
Лишь спустя полвека на месте погребения Клейста писателем Максом Рингом была установлена стела со следующей надписью: «Он жил, пел и страдал в мрачное и тяжелое время. Он искал здесь смерти. Он нашел бессмертие». Внизу стелы, отсылая к Евангелию, Ринг сделал следующую надпись: «Маtthе 6. V. 12». Найдем же эти строки в Евангелии от Матвея: «...И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Однако этой надписи сейчас не существует.
В 1941 году, во времена нацизма, обелиск был заменен на другой – на нем были высечены строки из драмы Клейста «Принц Гомбургский»:

Сейчас, о бессмертие,
Ты теперь все мое!

Памятник с такой надписью на могиле поэта стоит и поныне у озера Ванзее.
Клейст внес в свою реальную жизнь позу трагического снобизма и во имя чистоты жанра готов был на жертвы, подобно многим другим поэтам, взявшим себе за образец ту или иную «зрительно биографическую эмблему». Об опасности такого рода эмблем предупреждал впоследствии Пастернак в «Охранной грамоте».
Поэт расплатился собственной жизнью в возрасте 34 лет за успех той драмы, которая была сыграна им на берегу живописного озера. Гофман, один из самых «фантастических» авторов, писал: «Я полагаю, что основание фантастических подмостков, на которые фантазия хочет взобраться, должно быть непременно укреплено на реальной почве жизни, чтоб на них мог легко вслед за автором взойти всякий». Быть может, в уничтоженной Клейстом «Исповеди моей души» нашел себе прибежище поэт, у которого искусство выступило в роли искусителя-провокатора?


 

главная | новый номер | гвозди номера | архив | редакция | пресса о нас | магазин | гостевая




Яндекс.Метрика